До Рождества еще неделя, для чудес рановато, но он сплевывает – снова, отступает, пока она треморными пальцами хватается за край раковины; Салли дергает головой как неврастеник, хочет спрятать руки в карманы, но не попадает в них с первого раза, сконфуженно стирает с лица мелкие холодные брызи, зачесывает волосы назад. Картина дня в вечерних новостях: разъебаные, подернутые войной как Алеппо, парижская коммуна нравов вяло ругается у сливов, грозит пальцем, у толчков с рельсов сошел последний шанс как-то вывернуть все так, чтобы это самое. Когда блять ты уже поймешь, что с ним так нельзя. Что он конченный и у него не выходит держать себя в руках, когда ими он уже хуярит кого-то. 
Как колумбийская проститутка – уже босая, с кроссами в руках, бледным лицом и вздернутой майкой – на негнущихся ногах капитулирует; Салли ждет, что она может вернется по своему обыкновению, скажет, что он хуйло. Скажет, что зря не прикончил ее сейчас, потому что все остальные возможности он уже проебал. И в этом вся суть оушен-коксов. Он будет стоять в чистом поле, а Миллс подойдет впритык со вставшим дыбом загривком и скажет: «Пиздуй с дороги, Кокс». Но она не вернулась.
Вытирается футболкой с логотипом Аэросмит, ее же, мокрую почти насквозь, вешает на шею; слепые окна трейлера смотрят в упор, ее конечно же там внутри уже не будет и если бы у него была плита, она включила бы газ и смылась, – она бы, богом клянется, так сделала. Но потом легко дергается штора.
Что ты будешь делать, если по чесноку? Ее «день-два» не могут и не станут ограничиваться парой, она тут надолго, вы тут надолго, Салли, блять, сделай что-нибудь. Кокс на ходу прикидывает варианты, он начал еще в душе, но помимо того, чтобы бандеролью вернуть ее сестре ничего так и не придумал. У Кейси своя жизнь, Миллс самое место здесь, с тобой, на днище. В 2016 все было проще, у него было достаточно денег, чтобы спать в нормальной кровати, жрать нормальную еду, иметь возможность уехать дальше собственного района или вообще куда-нибудь в Буффало, у него была бесячая, но нормальная работа, и, что важно, не было судимости и долгов. Со всем этим сравнительно недавно приобретенным букетом и тяжелым сердцем жмет на скрипучую ручку, краем глаза замечает следы ее пальцев на пыльном, или, скорее, засаленном косяке, стряхивает с плеча футболку, вытирает. Не из чистоплотности. Из того, чтобы завтра им обоим ничто не мешало притвориться, что нихуя не было – у них это всегда заебись получалось.
Не включает свет, не включает его с тех пор, как собрал свое барахло в спортивную сумку и отсалютовал Агнесс [хорошо, что смены Роудс скоропостижно скончались за неделю до этого]. Он весь рваный, с красными полосами на руках, голый по пояс, он хочет жрать, спать, он кидает мокрые, скрученные в бейсбольный шарик носки куда-то к дверям, он хочет, чтобы она сейчас заткнулась и не начинала доебывать его вопросами, или извинениями, или наездами, или чем там еще, но дохуя хочет. Сидит на старом чемодане, ждет расстрела. Взгляд – искоса, тяжелый, мутный и кишащий отходами, как Темза, гуляет по ее голым ногам, по пальцам, которые она заламывает до хруста, не может, не хочет ей отвечать, мереет тишиной пространство до тех пор, пока до нее само не дойдет. Еще там в душе думал, что расхуярит костяшки о плитку, что добьет колено в приступе ярости, когда понял, что буря миновала и он может дать волю вскипевшему дерьму, но злости не осталось. Ярости и агрессии тоже. Не дай бог тебе, Амелия, сейчас схватить белку и по новой закрутить спираль. Салливан Раймонд Кокс – индийская корова. Священное, но больное, голодное, измученное жаждой животное. Священное потому, что все отчего-то думают, будто раз неприкосновенное, значит Бог о нем позаботится. Но заботится он в итоге руками Миллс. Послушный, тихий, сам себя таким не помнит с тех пор, когда окончательно стало ясно, что прежней жизни ему не видать даже в кошмарах; сцепив зубы наблюдает за тем, как она перематывает то, что сама учинила, смотрит как-то горько, будто завтра эту руку нужно будет ампутировать по локоть, снова пялится ей в колени. Нормальных [ток рил нормальных] людей связывают воспоминания, общие фотки, круг общения, ипотека, а их – ожог на левой руке, следы от пальцев на подбородке, которые завтра, возможно, как отсыревшие негативы на пленке, проявятся синяками, и прах Ру в безымянной банке, который, как сказала Кейси, в больнице отдали ее родителям за три-четыре дня до суда. Что ты блять натворила.
У него нет сил злиться. У него нет сил поднять на нее глаза. Каждый раз, когда он думает об Амелии Оушен, он помнит только то, как был в шаге от того, чтобы еще в 2009 схватить ее за голову и крутануть влево, как заржавевшую гайку. Перед Рэбел, перед Сашей, перед еще какой-то бывшей он хотя бы раз стоял на коленях. Или они стояли. Или оба. Но не с Миллс. С Миллс он не помнит нихуя нормального, потому что нихуя нормального не было и вот here we go again.
Выдыхает, потому что поебать, потому что будь что будет. После унижений, дерьма, что они друг от друга выслушали меньше получаса назад, после почти_драки и его покушения на ее право самой решать, когда и как ей мыться – она – чокнутая – готова лечь с ним в одну постель. Нихуя из тебя короче не выйдет толкового, Амелия. Именно по этой причине он когда-то позволял себе в кругу друзей звать ее «шкурой», показывать место, вытирать ноги. Кокс скотеет только когда ему это позволяют, но что-то изменилось, он пока не понимает, что именно и поймет не скоро. Рука в ее ладонях костенеет, он как глубокий старик на размякших суставах поднимается, ждет, пока она ляжет к стенке, натянет толстовку [его толстовку господи боже], накроется. Он бы лег так – не раздеваясь, ему не привыкать, но спать в мокрых джинсах то еще удовольствие, стягивает, пинком отправляет их под койку, которая опускается со стены, как дополнительное кресло в автобусе. Двоим здесь тестно, да и одному, в сущности, тоже. Лечь на бок, повернуться к ней спиной, что-нибудь в этом духе, но не сегодня. Лежит, пялится в потолок, чувствует жар от близости тела. При всем том, что те немногие из оставшихся друзей  считали его конченным дрочером, повернутым на каждой юбке, он не помнит, когда последний раз лежал так с кем-то, не по себе, снова, как в первый раз, ей богу. Он чувствует, что она собирается что-то сказать. Откашливается. Говорит тихо, отчетливо. – Усни пожалуйста. Я не хочу все это дерьмо перемалывать, ладно? – «Ладно» звучит молебно, потерто, на «ладно» его голос ломается, как у мальчишки, он снова прячет конфуз в мелком лающем кашле, типа так и должно было быть. Утро вечера, Амелия. Утро вечера.

– Да нормас все, – говорит он, с третьей попытки попав-таки в штанину, прижимает к уху мобильник плечом, но снова его роняет, вслепую шарится рукой по полу, слышит отрывками материнские «я ... ебе говорил...», так, словно хоть раз в жизни ему пригодился ее злоебучий совет. Их там сегодня шестеро: жрут холодную пиццу, пьют Mountain Dew, поют песни, – так проходило каждое Рождество с тех пор, как Агата [по кличке БигМак] стала совершеннолетней [набрала еще 30 кило] и забила хуй на эту поретянную семейку. Она еще приходила первое время, стирала их шмотки, болтала с его мамашей о том, о сем; последний раз пришла с пузом – Кокс так и не понял, нагуляла или наела, но спрашивать не стал, а Агата больше не появлялась. Сейчас он может быть пожертвовал бы почкой за ее до неприличия сочащийся сахаром клюквенный пирог, но вместо этого говорит: «Нет, точно». Говорит: «Поздравь батю, я двину домой отмокать».
Это все не могло кончиться добром, он знает. Когда Пол [в смены которого он пиздил дурь] говорил, что все болезни – от нервов, Салли отвечал, что он хуевый ординатор. Нахлебавшись борщей с Амелией за минувшую неделю он говорит: «Пол, мое почтение», отхаркивается в раковину желтой слизью, осматривает в треснувшем зеркале налившиеся кровью лимфаузлы и знает, что нихуя ему не поможет – ни чай с лимоном, который ему впаривал Кертис, с благодушным «лечись, парень» отпуская его восвосяси, ни носки и малиновое варенье [на которое у него все равно нет денег] по совету матери. За сегодняший день с самого утра, когда он начал трясти соплями направо и налево только ленивый не сказал ему, что нужно делать – разве что не посоветовали засунуть в задницу огурец, не отрывая от ботвы.
Мобильник в карман, пропускной пункт, автобус . Коксу кажется, что с периодичностью в пять-десять минут его отрубают от электросети и он крутит бошкой как слепой щенок, прикидывая, проебал он свою остановку или нет. Проебал. Поэтому пешем шлепал минут десять – шел прямо по обочине, спотыкаясь о бутылки и прочую хрень. Салливану Раймонду Коксу кажется, что кто-то проделал дыру в его виске отбойной дрелью, в сумерках среди ночной расфокусированной иллюминации ему чудится всякая поебота, дверь не заперта, Миллс нет, Кокс не понимает, чего хочет больше – выблевать все у порога, чтобы полегчало или закинуться анальгином до смерти. Он помнит, как его лечили от бронхита, помнит, как пять лет назад Рэбел притащила в дом какой-то желудочный грипп, но так хуево ему последний раз было, наверное, когда он вусмерть обдолбался спайсом на рейв-тусе в каком-то подвале, чуть раньше которой стало ясно, что реальный срок ему все-таки не грозит и до следующего визита к инспектору он успеет подмыться.
Он не знает, сколько прошло времени – все, на что его хватило, рухнуть на незастеленную кровать и накрыть пульсирующий лоб вспаренной, холодной ладонью. Лихорадка хуярит басами, горло начинает обтекать оловом, перш поднимается откуда-то из легких. Ему лень и нахуй не надо ставить себе диагнозы, но когда придет Оушен – вот она – он... Никакого блять милосердия, хотя, по правде, не сильно ожидал, ворочается, прячется от света, дышит в локоть, но долго так не может – горячее дыхание, тяжелая, сильная, неравномерная боль, ломота в мышцах, он пропустил мимо ушей все, что она успела накрякать, поборол желание въехать ей пяткой, осознал всю тяжесть своего положения и то, что сегодня не тот день, когда он сможет противостоять ей хотя бы в полсилы. – Анальгин в бардачке. – Со скрипом, скривившись, переворачивается на бок, прикрывая рукой глаза от выжигающего розовицы света, чувствует, как волосы, обычно зачесанные назад, прилипли к потному лбу и начинают лезть в глаза. Он хочет сказать ей, чтобы помогла и забилась нахуй хотя бы до утра. Хочет сказать ей, что объявляет брейк, тайм-аут, готов приподнять белый флаг, лишь бы она дала ему передышку. Сегодня. И с тем понимает, что оставил куртку у дверей и, даже если ему приспичит, вызвать помощь без нее вряд ли сможет, если будет тянуть еще. И еще. – И выключи блять свет, Амелия. –  Безотчетно впервые, с того дня, как нашел ее, сидящей на пороге, впервые называет ее по имени, даже в своем припизднутом состоянии отмечает этот прогресс, а потом чувствует, как кадык подскакивает к подбородку. Если она смогла укокошить ребенка, что стоит сейчас расчехлить для него средний палец?